| << пред. << >> след. >> V
Незадолго до того король Берлю победил мамбурнийцев в кровопролитной битве. Он сначала не заметил этого обстоятельства, потому что вооруженные столкновения вызывают великую сумятицу и потому также, что вервиньольцы уже два столетия как отвыкли побеждать. Но стремительное и беспорядочное бегство мамбурнийцев убедило его в достигнутом успехе. Вместо того чтобы трубить отбой, он бросился в погоню за врагом и отвоевал половину своего королевства. Победоносное войско вступило в разукрашенный флагами и расцвеченный в его честь город Тренкебаль, и от этого в славной столице Вервиньоля произошло множество насилий, грабежей, убийств и прочих жестокостей; было подожжено несколько домов, разграблены храмы, а из собора было унесено все, что осталось в нем после евреев, хоть это, по правде сказать, составляло не так уж много. Максим, возведенный в рыцарское звание, получивший под свое начало восемьдесят копьеносцев и много содействовавший победе, проник одним из первых в город и прямо проследовал в Дом музыкантов — обиталище прекрасной Миранды, которую он не видел со дня отъезда на войну. Он застал ее в комнате за прялкой и с таким неистовством ринулся на нее, что юная дева утратила невинность, буквально не заметив этого. А когда, придя в себя от изумления, она воскликнула: «Вы ли это, господин Максим? Что вы здесь делаете?» — и добросовестно вознамерилась оттолкнуть обидчика, он уже спокойно шагал по улице, оправляя доспехи и поглядывая на встречных девиц.
Возможно, что она так и осталась бы в неведении о нанесенной ей обиде, если бы спустя некоторое время не почувствовала себя матерью. В это время капитан Максим уже воевал с мамбурнийцами. Весь город узнал об ее позоре; она призналась в нем святому Николаю, который при этом удивительном известии возвел очи к небу и сказал:
— О боже, ужели для того только извлек ты из кадки с рассолом этого юношу, чтобы он, как хищный волк, пожрал мою овечку! Мудрость твоя беспредельна, но пути твои неисповедимы и намеренья твои исполнены тайны.
В том же году, в прощеное воскресенье, Сульпиций пал на колени перед святым епископом.
— От ранних лет самым горячим моим желанием было посвятить себя богу, — сказал он. — Позвольте мне, отче, принять монашество и блюсти его в обители тренкебальских нищенствующих братьев.
— Нет состояния выше монашеского, сын мой, — ответил ему добрый святой Николай. — Счастлив тот, кто под сенью монастыря найдет убежище от мирских треволнений. Но почто бежать от грозы, когда гроза эта внутри тебя самого? К чему послужит внешнее смирение, если в груди своей носишь сердце, преисполненное гордыни? Какую пользу извлечешь ты, облекшись в одежды послушания, если душа твоя полна мятежных порывов? Я был свидетель, сын мои, того, как ты впадал в более тяжкие заблуждения, нежели Сабелий, Арий, Несторий, Евтихий, Манес, Пелагий и Пасхаций взятые вместе, как, не достигнув и двадцатилетнего возраста, ты оживил в себе превратные понятия, высказанные за минувшие двенадцать веков. Правда, ты не упорствовал ни в одном из них, но твои последовательные отречения таили в себе меньше покорности святой матери нашей церкви, чем готовности броситься из одного заблуждения в другое, — к стремительному метанию от манихейства к сабеллианству и от преступных посягательств альбигойцев к бесстыдным поползновениям вальденсов.
Сульпиций выслушал эту речь с сокрушенным сердцем, простодушием и покорностью, до слез растрогавшими святого Николая.
— Я оплакиваю, отвергаю, осуждаю, отрицаю, ненавижу, презираю и проклинаю мои прошлые, настоящие и будущие заблуждения, — сказал он. — Я всецело и полностью, совершенно и безраздельно, чистосердечно и бесхитростно подчиняюсь церкви, и нет у меня иных упований, кроме ее упований, иной веры, кроме ее веры, иных знаний, кроме ее знаний; я вижу только ее глазами, слышу только ее ушами, воспринимаю только ее чувствами. Если она мне скажет, что муха, севшая сейчас на нос дьякона Модерна, не муха, а верблюд, я немедленно, без единого возражения, без пререкания, ропота, сопротивления, без колебаний и без сомнений уверую, объявлю, провозглашу и буду исповедовать под пытками, до смертного своего конца, что именно верблюд опустился на кончик носа дьякона Модерна. Ибо церковь — источник истины, а я только мерзкое вместилище заблуждений.
— Остерегитесь, отец мой, — заметил Модерн, — Сульпиций такой человек, что может довести свою покорность перед церковью до ереси. Разве вы не видите, что он покоряется с неистовством, с восторгом, до потери сознания? Хорошо ли покоряться до самоуничижения? А он, покоряясь, сводит себя на нет, доходит до самоубийства.
Но епископ сделал дьякону выговор за эти слова, противные христианской любви, и направил просящего к тренкебальским нищенствующим братьям на искус.
Увы, не прошло и года, как ужасающие распри стали раздирать этих доселе скромных и мирных монахов, отныне ввергнутых в тысячу заблуждений против католической веры, и дни их исполнились смятенья, а души — мятежных чувств. Сульпиций вливал яд в сердца добрых братьев. Вопреки доводам и воле старших, он выдвигал мысль, что нет истинных пап с той поры, как избрание главы церкви больше не сопровождается чудесами, что нет уже подлинной церкви с тех пор, как христиане перестали жить жизнью апостолов и первых последователей Христа; что нет чистилища; что нет надобности исповедоваться у священника, когда исповедуешься перед богом; что люди дурно поступают, пользуясь золотой и серебряной монетой, и что все земные богатства должны находиться в общем пользовании. И эти яростно им выдвигавшиеся мерзкие положения, которые одними отвергались, зато воспринимались другими, вызывали среди верующих ужаснейший соблазн. Немного погодя Сульпиций выступил с ученьем о совершеннейшей чистоте, которую ничто не может осквернить, и обитель благочестивых иноков превратилась в подобие клетки с обезьянами. И эта зараза не ограничилась пределами монастырских стен. Сульпиций разносил свою проповедь по всему городу; его красноречие, внутренний огонь, горевший в нем, простота его жизни, его непоколебимая отвага — все это захватывало сердца. По слову реформатора, древний город, некогда воспринявший евангельское ученье из уст святого Кромадера и воспитанный святою Жибозиной, был ввергнут в распрю и разложение; всякого рода безобразия, всякого вида бесчинства творились в нем и ночью и днем. Тщетно святой Николай предупреждал и увещевал свою паству, тщетно угрожал ей и громил ее. Зло разрасталось с каждым днем, и с грустью можно было наблюдать, что зараза в такой же и даже большей мере распространяется на богатых горожан, дворян и духовенство, как и на бедных ремесленников и мелких мастеровых.
Однажды, в то время как божий человек стенал в одном из приделов собора о печальном состоянии вервиньольской церкви, размышления его были прерваны странными завываниями, и глаза его узрели нагую женщину с павлиньим пером в виде хвоста, передвигавшуюся на четвереньках. Она с лаем приближалась к нему, облизывая землю и фыркая. Ее белокурые волосы были покрыты грязью, а тело вымазано нечистотами. И в этом презренном созданье святой епископ Николай признал свою племянницу Миранду.
— Что вы здесь делаете, дочь моя? — воскликнул он. — Зачем оголились вы и почему передвигаетесь на руках и коленях? Неужели вам не стыдно?
— Нет, любезный дядя, не стыдно, — кротко ответила Миранда. — Я, наоборот, стыдилась бы иного положения и иной походки. Именно такой вид надо принять и так надо себя держать, если хочешь быть угодной богу. Святой брат Сульпиций научил меня поступать так, дабы уподобиться животным, которые более близки к богу, чем люди, потому что они не сотворили греха. И пока я буду пребывать в нынешнем положении, мне не грозит опасность согрешить. Из любви и участья к вам, я призываю вас, любезный дядя, последовать моему примеру: без этого вы не спасетесь. Снимите с себя одежды, прошу вас, и примите положенье животных, в которых бог с радостью видит свой образ, не извращенный грехом. Я обращаюсь к вам с этим призывом по приказу святого брата Сульпиция и, следовательно, по приказу самого бога, ибо святому брату ведомы пути господни. Разденьтесь донага, любезный дядя, и предстаньте вместе со мной перед народом, дабы наставить его.
— Верить ли глазам моим и ушам? — прошептал святой епископ голосом, заглушенным рыданьями. — У меня была племянница в полном расцвете красоты, добродетели и благочестия, а трое младенцев, извлеченных мною из кадки с рассолом, довели ее до этого презренного состояния. Один отнимает у нее все имущество, обильный источник милостыни, достояние бедняков; другой — лишает ее чести; третий — ввергает в ересь.
И, упав на каменные плиты собора, он принялся обнимать племянницу, умоляя ее отказаться от столь недостойного образа жизни и со слезами заклиная ее одеться и подняться на ноги, как подобает человеческому существу, которое Христос искупил своей кровью.
Но она ответила только пронзительным тявканьем и жалобным завываньем.
Вскоре весь город переполнился голыми мужчинами и женщинами, с лаем ползавшими на четвереньках; они называли себя эдемитами [*] и мнили вернуть мир ко временам совершенной невинности — до злосчастного сотворения Адама и Евы. Преподобный отец-доминиканец Жиль Какероль, инквизитор в городе Тренкебале, его университете и епархии, весьма обеспокоился этим новым учением и принялся его настойчиво искоренять.
Посланием, скрепленным печатью, он в самых решительных выражениях предложил его преосвященству епископу Николаю задержать, посадить в темницу, допросить и по согласовании с ним осудить этих супостатов господа бога и в первую очередь их главарей — францисканского монаха Сульпиция и распутную женщину, именуемую Мирандой. Великий святой Николай горел ревностью о единстве церкви и об уничтожении ереси, но он нежно любил племянницу. Он укрыл ее в своем епископском дворце и отказался выдать ее инквизитору Какеролю, а тот донес на него папе как на виновника смут и распространителя гнусной ереси. Папа предписал Николаю не укрывать долее виновную от законных судей. Николай уклонился от исполнения приказа, уверил папу в своей готовности к послушанию и не послушался. Папа разразился против него буллой Maleficus pastor [1], в которой почтенный первосвященник обзывался ослушником, еретиком или близким к ереси, распутником, кровосмесителем, совратителем народов, старой бабой и самохвалом и был отчитан в самых сильных выражениях.
Таким образом епископ причинил себе много вреда, не принеся никакой пользы своей горячо любимой племяннице. Король Берлю, под угрозой отлучения от церкви, в случае, если он не окажет последней поддержки в розыске эдемитов, послал в Тренкебальское епископство стражников, которые вырвали Миранду из ее убежища; ее притащили к инквизитору Какеролю, бросили на дно глубокой ямы и кормили хлебом, от которого отказывались даже собаки тюремщиков; но больше всего ее огорчало то обстоятельство, что на нее силой напялили старое платье и чепец и таким образом лишили уверенности в том, что она не грешит. Монах Сульпиций ускользнул от святой инквизиции; ему удалось достигнуть пределов Мамбурнии и найти убежище в одном из монастырей этого королевства; он создал там новые секты, еще более пагубные, чем предыдущие.
Тем временем ересь, укрепленная преследованием и разжигаемая опасностью, уже распространила свое опустошительное действие на весь Вервиньоль: можно было видеть на лугах королевства многие тысячи голых мужчин и женщин, которые щипали траву, блеяли, мычали, ревели и ржали и оспаривали по вечерам у овец, волов и лошадей их хлева, ясли и конюшни. Инквизитор оповестил папу об этих отвратительных соблазнах, предупредив, что зло будет разрастаться до тех пор, пока покровитель эдемитов, гнусный Николай, останется на кафедре святого Кромадера. В соответствии с этим сообщением папа разразился против епископа тренкебальского буллой Deterrima quondam [2], отрешавшей его от епископского сана и отстранявшей от причащения верующих.
[1] Нечестивый пастырь (лат.).
[2] Иногда худшее (лат.).
<< пред. << >> след. >> |