| << пред. << >> след. >>
Иахиль уверила меня, что постарается не ошибиться и тихонько постучит именно в мою дверь, а никак не в чужую.
— Впрочем, — заметила она, — ваш аббат Куаньяр, на мой взгляд, человек славный. Думаю, его бояться нам нечего. В тот день, когда вы приходили с ним к дядюшке, я видела его через глазок. Он показался мне весьма милым, хоть я и не расслышала его речей. Особенно приятно поразил меня его нос — такие бывают лишь у людей остроумных и одаренных. Поэтому владелец его несомненно человек одаренный, и я не прочь завести с ним знакомство. В обществе умных людей можно многого набраться. Обидно только, что он не угодил дядюшке своими вольными речами и насмешливым нравом. Мозаид его ненавидит, а к ненависти у него положительно талант, о котором не может и помыслить христианин.
— Мадемуазель, — заметил я, — господин аббат Жером Куаньяр преученейший человек и, что еще важнее, славится философским складом ума и доброжелательностью. Он знает людей, и вы совершенно справедливо ждете от него доброго совета. Я свято руковожусь его мнениями. Но скажите, не заметили ли вы также и меня тогда во флигельке, когда глядели, по вашим словам, через глазок?
— Заметила, — сказала Иахиль, — и не скрою, сразу вас отличила. Но пора возвращаться к дядюшке. Прощайте.
После ужина г-н д'Астарак не преминул спросить меня про саламандру. Его любопытство несколько смутило меня. Я отвечал, что встреча превзошла все мои ожидания, но что я долгом своим почитаю соблюдать скромность, приличествующую в такого рода приключениях.
— Напрасно вы, сын мой, думаете, — возразил он, — что скромность так уж необходима в подобных делах. Саламандры вовсе не настаивают на сохранении тайны, ибо отнюдь не стыдятся своих чувств. Одна из этих нимф, та, что дарит меня своим расположением, весь досуг в мое отсутствие посвящает сладостному для нее занятию: она вырезывает наши затейливо переплетенные инициалы на деревьях, в чем вы можете легко убедиться сами — осмотрите стволы пяти или шести сосен, стройные верхушки которых видны отсюда. Но заметили ли вы, сын мой, что любовь подобного рода — поистине небесная любовь, — не только не оставляет после себя усталости, но и дает сердцу новые силы? Не сомневаюсь, что после всего случившегося с вами вы посвятите ночные часы трудам и переведете не менее шестидесяти страниц из Зосимы Панополитанского.
Я признался, что, наоборот, чувствую неодолимое влечение ко сну, каковое г-н д'Астарак приписал потрясению первой встречи. Итак, сей великий муж остался при убеждении, что я вступил в общение с саламандрой. Как ни мучила меня совесть за обман, я был вынужден К этому обстоятельствами, И коль скоро сам философ обманывал себя за милую душу, мог ли я хоть на йоту увеличить груз его заблуждений. Потому я с миром отправился почивать и, улегшись в постель, задул свечу, тем закончив самый упоительный из всех доселе прожитых мною дней.
Иахиль сдержала слово. На следующую ночь она тихонько постучала в мою дверь. Мы расположились в моей спальне с гораздо большим удобством, чем в кабинете г-на д'Астарака, и то, что произошло при нашем первом знакомстве, оказалось ребяческой забавой в сравнении с тем, на что вдохновила нас любовь при этой второй встрече. Иахиль вырвалась из моих объятий лишь на заре и перед разлукой тысячу раз поклялась в новой и скорой встрече, называя меня при этом душенькой, своей жизнью и котиком.
В тот день я поднялся очень поздно. Когда я спустился в библиотеку, мой учитель уже корпел над папирусом Зосимы; он держал в одной руке перо, а в другой — лупу, и картина эта умилила бы любого почитателя наук.
— Жак Турнеброш, — сказал он мне, — главная трудность таких занятий заключается в том, что нет ничего легче, как принять одну букву за другую, и в расшифровке письмен мы можем преуспеть лишь в том случае, если составим таблицу начертаний, приводящих к ошибкам; иначе, не приняв нужной предосторожности, мы рискуем допустить грубейшие промахи к вечному позору и справедливой хуле. Сегодня я уже совершил ряд смехотворных ошибок. Надо полагать, причина этого кроется в смятении духа, в каковом нахожусь я с самого утра вследствие ночных приключений, о коих я вам сейчас поведаю.
Проснувшись на заре, я возымел желание глотнуть доброго белого вина, которое, если вы помните, я хвалил вчера господину д'Астараку. Ибо существует, сын мой, меж белым вином и пением петуха некая тайная взаимосвязь, восходящая еще ко временам Ноя, и я уверен, что если бы апостол Петр в ту святую ночь, которую он провел во дворе первосвященника, хлебнул бы чуточку мозельвейна или пусть даже орлеанского вина, он не предал бы Христа*, прежде чем вторично пропел петух. Но не следует, сын мой, ни в коем случав сожалеть об этом недостойном поступке, ибо пророчества должны неукоснительно сбываться, и если бы Петр, он же Кифа, не совершил в ту ночь величайшей низости, не быть бы ему ныне в сонме величайших праведников рая, не стать бы краеугольным камнем святой нашей церкви к великому конфузу честных, в мирском понимании этого слова, людей, зрящих ключи к вечному своему блаженству в руке трусливого негодяя. О спасительный пример, отрешающий человека от обмана, суетности тщеславия и наставляющий его на путь спасения! О, сколь целесообразно устроена религия! О божественная мудрость, возвышающая смиренного и нищего духом во посрамление гордецу! О чудо! Тайна сия велика есть! К вечному позору фарисеев и законников простой рыбарь с Тивериадского озера, ставший за свою непроходимую подлость предметом насмешек судомоек, гревшихся с ним вместе во дворе первосвященника, мужлан и трус, предавший своего учителя и свою веру перед девицами, несомненно куда менее миловидными, чем горничная супруги сеэзского судьи, днесь носит на челе тройную корону, на пальце — папский перстень, вознесен превыше всех архиепископов, королей и даже императора и облечен правом отпускать или не отпускать грехи; самый уважаемый мужчина, саман почтенная дама не попадут на небеса без его разрешения. Но подскажите мне, будьте добры, Турнеброш, сын мой, на чем бишь это я прервал свой рассказ, когда в сети его затесался святой Петр, князь апостолов? Припоминаю, что я говорил о чарке белого вина, которую опрокинул на заре. В ночной рубашке я спустился в буфетную и из поставца, ключ от которого благоразумно припрятал еще с вечера, извлек бутылочку и распил ее не без удовольствия. После чего, подымаясь по лестнице, я между вторым и третьим этажом повстречал девушку в ночном наряде, спускавшуюся по ступеням. Она, как видно, насмерть перепугалась и бросилась от меня по коридору. Я пустился вслед за ней, настиг ее, схватил в объятия и поцеловал в порыве внезапного и непобедимого влечения. Не порицайте меня, сын мой; на моем месте вы сделали бы то же, а возможно, и более того. Эта красивая девица похожа на горничную супруги судьи, только взгляд ее еще живее. Она даже крикнуть не посмела. И шепнула мне на ухо: «Пустите меня, пустите меня, вы с ума сошли!» Взгляните-ка, Турнеброш, до сих пор у меня на руке видны следы ее ноготков. О, если бы удалось мне сохранить столь же неприкосновенным вкус поцелуя, которым она меня подарила!
— Как, господин аббат, — воскликнул я, — неужели она поцеловала вас?
— Можете не сомневаться, сын мой, — отвечал мой добрый учитель, — на моем месте вы получили бы такой же поцелуй, при том условии, конечно, что сумели бы, как и я, воспользоваться счастливым случаем. Кажется, я уже говорил вам, что крепко держал ее в объятиях. Она пыталась вырваться, хотела кричать и боялась, она жалобно шептала: «Пустите меня, молю вас! Уже светает, еще минута, и я погибла!» Даже варвара, и того тронул бы ее страх, растерянный вид и грозящая ей опасность. Я же отнюдь не варвар. Я дал ей свободу в обмен на поцелуй, который она тут же запечатлела на моих устах. Поверьте слову: ни разу в жизни не доводилось мне вкушать более сладостного лобзания.
Тут, прервав свой рассказ, мой добрый учитель поднял от бумаг нос, чтобы зарядить его понюшкой табака; заметив мое смущение и грусть, он счел их знаком изумления.
— Жак Турнеброш, конец моего рассказа удивит вас куда сильнее, — продолжал он. — Итак, к великому своему сожалению, я выпустил красотку, но, влекомый любопытством, последовал за ней. По ее пятам я спустился с лестницы, видел, как пересекла она прихожую, выскользнула через калитку, выводящую в поле, к которому примыкает главная часть парка, и побежала по аллее. Я бежал за ней следом. Я справедливо рассудил, что не может же она явиться к нам издалека, в ночной рубашонке и ночном чепце. Она свернула на тропку мандрагор. Тут любопытство мое возросло, и я тоже приблизился к флигельку, занимаемому Мозаидом. В это мгновение в окне показалась фигура богомерзкого еврея все в том же балахоне и в том же огромном колпаке, и я невольно подумал о тех деревянных уродцах, которые ровно в полдень появляются на цоколе башенных часов, столь же старинных и столь же забавных, как и сами церковные башни, где они водружены, появляются к вящему удовольствию мужиков и к выгоде причетников.
Он обнаружил мое присутствие среди густой листвы как раз в ту самую минуту, когда наша прелестница, не уступающая в быстроте Галатее, шмыгнула во флигелек; словом, могло показаться, будто я преследовал красотку по примеру сатиров, о коих мы с вами как-то беседовали, разбирая прекрасные строки Овидия. Да и туалет мой усугублял сходство, ибо, надеюсь, я уже сказал вам, Турнеброш, что был я в одной ночной рубашке. При виде меня глаза Мозаида сверкнули. Из-под полы своей грязной желтой хламиды он вытащил стилет, довольно миленький стилетик, и стал в окне размахивать рукой, которая, признаюсь, по виду вовсе не кажется такой уж дряхлой. Тем временем он осыпал меня двуязычной бранью. Да, да, Турнеброш, сын мой, грамматические познания позволяют мне утверждать, что ругался он на двух языках; испанские, а скорее португальские проклятия перемежались с древнееврейскими. Я был вне себя, так как мне не удавалось уловить их точный смысл, поскольку языки эти мне незнакомы, хотя я отличу их от прочих благодаря некоторым присущим им звукосочетаниям. Но, надо полагать, он обвинял меня в намерении соблазнить эту девицу, а она, должно быть, и есть его племянница Иахиль, о которой, если помните, не раз упоминал господин д'Астарак, в связи с чем хула его в известной мере прозвучала даже лестью, ибо таким, каким я стал ныне, сын мой, в силу беспощадного бега времени и утомления — следствия беспокойной моей жизни, — я уже не могу рассчитывать на благосклонность юных девственниц. Увы! Никогда более не вкушу я от сего лакомого блюда, разве что стану епископом. О чем и сожалею! Но не следует с излишним упорством цепляться за преходящие мирские блага, научимся отказываться оттого, в чем нам отказано. Итак, Мозаид, размахивая стилетом, извлекал из свой глотки хриплые звуки, перемежавшиеся с пронзительным визгом, так что хула и поношения воздавались мне в тоне песнопений или кантилен. И не хвалясь, сын мой, скажу, что был я обозван распутником и совратителем весьма торжественно, как бы с амвона. Когда вышеупомянутый Мозаид исчерпал свои проклятия, я постарался дать ему достойную отповедь, тоже на двух языках. По-латыни и по-французски ответил я ему, что он сам человекоубийца и святотатец, коль скоро душит невинных младенцев и оскверняет святое причастие. Свежий утренний ветер, овевавший мне ноги, напомнил, что я стою перед окном в одной рубашке. Это привело меня в некоторое замешательство, ибо, согласитесь, сын мой, что человек, забывший надеть панталоны, не совсем приготовлен к тому, чтобы вещать святую истину, громить заблуждения и бичевать пороки. Тем не менее я сумел нарисовать перед ним ужасающую картину его преступлений и пригрозил ему судом божьим и судом человеческим.
— Как, мой дорогой учитель, — воскликнул я, — значит, этот Мозаид, у которого такая миленькая племянница, удушал новорожденных младенцев и осквернял святое причастие?
— На сей счет ничего не знаю, — отвечал г-н Жером Куаньяр, — да и не могу ничего знать. Но, будучи сыном своего народа, он причастен к сим преступлениям, и потому я вправе был сказать ему это, и никто не упрекнет меня в том, что я его оскорбил. Понося этого нехристя, я рикошетом метил в его извергов-прадедов и прапрадедов. Ибо вы сами знаете, что говорят о евреях и их гнусных обрядах. В старинной Нюренбергской хронике имеется изображение евреев, закалывающих младенца, и в знак своего бесчестия они должны носить на одежде цветной круг ила кружок, чтоб их узнавали с первого взгляда. Я все же не верю, что они ничтоже сумняшеся и каждодневно убивают по младенцу. И сомневаюсь также, что все эти израильтяне так уж стремятся осквернить святое причастие. Обвинять их в этом — значит полагать, что они столь же глубоко, как и мы сами, верят в божественное происхождение господа нашего Иисуса Христа. Ибо нет кощунства без веры, так что иудей, осквернивший святое причастие, тем самым подтвердил бы свое безоговорочное признание таинства пресуществления. Пусть, сын мой, такие побасенки повторяют глупцы, и если я бросил их в лицо этому непотребному Мозаиду, то повиновался при том не столько духу здравой критики, сколько властному голосу гнева и досады.
— Ах, сударь, — сказал я, — за глаза хватило бы попрекнуть Мозаида португальцем, которого он убил из ревности, ибо он действительно настоящий убийца.
— Как! — вскричал мой добрый наставник. — Мозаид убил христианина? В его лице, Турнеброш, мы имеем опасного соседа. Но из утреннего происшествия вы выведете те же заключения, что и я. Совершенно бесспорно, что племянница Мозаида — подружка нашего господина д'Астарака, из чьей спальни она и пробиралась на заре, когда я застиг ее на лестнице. Я слишком привержен святой религии и не могу не сожалеть о том, что столь приятная особа принадлежит к расе, распявшей Иисуса Христа. Ибо — увы! — бесспорно, сын мой, что сей мерзкий Мардохей приходится дядей сей Эсфири*, которой нет нужды умащать себя в течение полугода миррой, дабы стать достойной царского ложа. Наш старый ворон-алхимик меньше всего может соответствовать подобной красе, и я бы не прочь поволочиться за ней.
Понятно, что Мозаид бережет ее как зеницу ока, ибо если в один прекрасный день она появится при дворе или на театральном представлении, назавтра же весь свет будет у ее ног. А хотелось бы вам, Турнеброш, увидеть ее?
Я ответил, что хочу этого страстно, и мы оба углубились в наши греческие папирусы.
В тот вечер, когда мы вдвоем с добрым моим учителем проходили улицей Бак, стояла немыслимая жара, и г-н Жером Куаньяр сказал мне:
— Жак Турнеброш, сын мой, не склонен ли ты свернуть налево на улицу Гренель и зайти в кабачок? Не забывай, что мы не сразу найдем такой, где отпускают вино по два су за кувшин. Я совсем обезденежел и полагаю, сын мой, что и ты не в лучшем положении по вине господина д'Астарака, который, быть может, и делает золото, но забывает давать его своим секретарям и слугам, чему свидетельство наши карманы. Положение, в которое мы попали благодаря ему, поистине плачевно. У меня гроша ломаного нет, и придется пуститься на разные хитрости, чтобы выбраться из беды. Легко нести бремя нищеты, когда ты невозмутимостью духа равен Эпиктету, стяжавшему себе на этом пути неувядаемую славу. Но испытания нищеты утомили меня и прискучили мне своим постоянством. Чувствую, пришло время обратиться к иным добродетелям и научиться владеть богатствами так, чтобы они не завладели тобой, а это является наиболее благородным состоянием, до которого может подняться душа философа. Надеюсь в ближайшем времени разбогатеть немного с целью показать, что благоденствие не вредит мудрости. Я ищу лучшие к тому способы, и ты, Турнеброш, застаешь меня в думах о преуспеянии.
Пока мой учитель с обычным своим благородным изяществом распространялся на эту тему, мы поравнялись с хорошеньким особнячком, где г-н де ла Геритод поселил мамзель Катрину. «Вы узнаете мое жилище, — сказала она мне тогда, — по увитому розами балкону». Уже вечерело, и я не мог различить роз, но зато мне показалось, что я обоняю их аромат. Пройдя еще несколько шагов, я увидел и саму Катрину, — с кувшином в руке, она стояла у окна и поливала цветы. Узнав меня, она засмеялась и послала мне воздушный поцелуй. Вслед за тем чья-то рука, высунувшаяся из-за оконной створки, дала Катрине звонкую пощечину, чего она, видимо, никак не ожидала, ибо выпустила из рук кувшин, и он в падении своем чуть не раскроил голову доброго моего наставника. Затем заушенная прелестница исчезла, а заушатель, заняв ее место у окна, перевесился через решетку и крикнул мне:
— Благодарите бога, сударь, что вы не капуцин! Не могу я терпеть, чтобы моя любовница посылала поцелуи этому смрадному псу, что бродит день и ночь под ее окошком. Сейчас мне хоть не приходится краснеть за ее выбор. На мой взгляд, вы человек порядочный, и, сдается, мы уже с вами где-то встречались. Сделайте милость, зайдите к нам. Стол давно накрыт. Вы весьма обяжете меня, если согласитесь отужинать со мной, это касается и господина аббата, которого чуть не убили кувшином и который отряхивается сейчас, как дворняга под ливнем. После ужина перекинемся в картишки, а когда рассветет, отправимся в поле и перережем друг другу глотки. Но это будет лишь выражением чистейшей учтивости с моей стороны и знаком моего к вам, сударь, уважения, ибо, откровенно говоря, эта девка не стоит удара шпаги. Да я эту мошенницу и видеть больше не хочу.
Я узнал в говорившем того самого г-на д'Анктиля, которого уже видел давеча, когда он подуськивал своих слуг колоть в зад братца Ангела. Со мной он говорил вежливо и обращался как с дворянином. Я не преминул оценить благорасположение г-на д'Анктиля, выразившееся в готовности перерезать мне глотку. Мой добрый учитель тоже не устоял против такой обходительности.
Стряхнув с себя последние капли воды, он промолвил:
— Жак Турнеброш, сын мой, нельзя пренебречь столь любезным приглашением.
Навстречу нам уже спускались двое слуг, неся в руках зажженные факелы. Они провели нас в залу, где на столе, освещенном двумя серебряными канделябрами, был готов холодный ужин. Г-н д'Анктиль пригласил нас садиться, и мой добрый учитель повязал салфетку вкруг шеи. Он уже подцепил было на вилку жареного дрозда, как вдруг до нашего слуха донеслись жалобные стоны.
— Не обращайте внимания, — посоветовал нам г-н д'Анктиль, — это ревет Катрина, которую я запер в спальне.
— Ах, сударь, простите ее, — ответил мой добрый учитель, взирая не без грусти на птичку, поддетую на трезубец его вилки. — Самая вкусная пища, будучи приправлена слезами и стенаниями, становится горше полыни. Неужели можете вы спокойно слышать женский плач? Простите ее, ведь вся ее вина заключается в том, что она послала поцелуй юному моему ученику, который был ее соседом и приятелем еще в те времена, когда оба они прозябали в серости и достоинства этой красотки были оценены лишь узким кругом посетителей «Малютки Бахуса». Поступок поистине невинный, если, конечно, любое человеческое деяние, а особенно деяние женщины, может быть вообще невинным и совершенно чистым от первородного греха. Позвольте присовокупить, сударь, что ревность есть чувство первобытное, прискорбный пережиток варварских нравов, коему нет места в душе изящной и высокородной.
— Господин аббат, — ответил г-н д'Анктиль, — откуда вывели вы заключение о том, что я ревную? Я не ревнив. Но не потерплю, чтобы женщина насмехалась надо мною.
— Все мы игралище ветров, — со вздохом промолвил мой добрый наставник. — Все смеется над нами — и небеса, и звезды, и дождь, и зефиры, и тень, и свет, и женщина. Соблаговолите разрешить Катрине отужинать. Она хороша собой и украсит наше общество.
Даже все прегрешения — этот поцелуй и прочее — не умаляют для нашего глаза ее прелестей. Измена не уродует женского облика. Природа, которая с такой охотой украшает женщин, равнодушна к их проступкам. Так последуйте же ее примеру, сударь, и простите Катрину,
Я присоединился к просьбам моего учителя, и г-н д'Анктиль согласился вернуть пленнице свободу. Он подошел к двери, откуда доносились стенания, приоткрыл ее и окликнул Катрину, которая ответила на зов еще более громкими стонами.
— Господа, — обратился к нам любовник, — вот глядите, она лежит ничком на кровати, зарывшись головой в подушки, и при каждом приступе рыданий нелепо вскидывает крупом. Прошу вас, полюбуйтесь. Бот из-за чего мы так страдаем и делаем столько глупостей!.. Катрина, иди ужинать.
Но Катрина не шелохнулась и зарыдала еще пуще. Г-н д'Анктиль взял ее за руку, приподнял за талию. Она вырывалась. А он настаивал:
— Ну, идем, идем, крошка.
Однако Катрина не пожелала покинуть облюбованную позицию и судорожно цеплялась за борта кровати и тюфяки.
Ее любовник потерял терпение и грубо заорал, уснащая свою речь проклятиями:
— Вставай, шлюха!
При этих словах Катрина поднялась с постели и, улыбаясь сквозь слезы, взяла его под руку и вышла в залу с видом блаженствующей жертвы.
Она уселась между господином д'Анктилем и мной, склонила головку на плечо своего любовника, а ножкой нащупала под столом мой башмак.
— Господа, — проговорил наш хозяин, — прошу извинить меня за невоздержанное выражение своих чувств, о чем я, впрочем, не сожалею, ибо именно этому я обязан честью принимать вас здесь. Я в самом деле не желаю терпеть бесконечные капризы этой милашки, и с тех пор, как застал ее с капуцином, со мной шутки плохи.
— Друг мой, вас ослепляет ревность, — возразила Катрина, пожимая под столом своей ножкой мою. — Знайте же, что мне по вкусу один только господин Жак.
— Шутит, — буркнул г-н д'Анктиль.
— Не сомневайтесь, — подтвердил я. — Она любит только вас, это сразу видно.
— Могу сказать, не хвалясь, — заметил он, — я сумел внушить ей кой-какое чувство. Но она кокетка.
— Выпьем! — возгласил аббат Куаньяр.
Господин д'Анктиль пододвинул к моему учителю большую, оплетенную соломой бутыль и воскликнул:
— Вы, аббат, человек церковный, черт побери, объясните же хоть вы нам, почему женщины так любят капуцинов?
Господин Куаньяр утер губы и промолвил:
— Причина этому та, что капуцины и в любви хранят смирение и ни от чего не отказываются. А вторая причина та, что природные их инстинкты не сдерживаются ни размышлением, ни соображениями учтивости. У вас, сударь, прекрасное вино.
— Вы мне оказываете незаслуженную честь, — возразил г-н д'Анктиль. — Это вино господина де ла Геритода. Я располагаю его любовницей. И тем паче могу располагать его винным погребом.
— Совершенно справедливо, — подхватил добрый мой наставник. — Я вижу, сударь, вы выше людских предрассудков.
— Вы преувеличиваете мои достоинства, аббат, — отвечал г-н д'Анктиль. — Там, где человек незнатный остановится в нерешительности, я в силу своего происхождения чувствую себя непринужденно. Обыкновенный смертный волей-неволей должен взвешивать свои поступки. Он подчинен недвусмысленным требованиям порядочности, дворянин же взыскан честью драться во имя короля и ради собственного удовольствия. Это обстоятельство освобождает его от необходимости стеснять себя различными пустяками. Я служил под началом господина Виллара, я принимал участие в войне за наследство* и рисковал ни за что ни про что сложить голову в битве при Парме. Надеюсь, я заслужил хотя бы право сечь своих слуг, надувать своих кредиторов и отбивать у своих друзей, если мне заблагорассудится, их жен или даже их любовниц.
— Благороднейшая мысль, — промолвил мой добрый наставник — вы, как я вижу, ревниво охраняете привилегии знати.
— Мне неведомы, — продолжал г-н д'Анктиль, — громкие фразы, которые действуют на воображение толпы и которые, на мой взгляд, уместны лишь тогда, когда нужно припугнуть робких и согнуть в бараний рог обездоленных.
— В добрый час! — произнес аббат.
— Я не верю в добродетель, — отозвался его собеседник.
— И вы правы, — подтвердил мой учитель. — По самому своему устройству животное, именуемое человеком, приходит к добродетели лишь путем искажения своей природы. Сошлюсь для примера на миленькую девицу, что ужинает за одним столом с нами: взгляните на ее прекрасную головку, красивую грудь, дивно округлый живот, не говоря уж обо всем прочем. Ну, есть ли у этой особы такой укромный уголок, куда могла бы она поместить хоть крупицу добродетели! Да нет там такого места, слишком все это упруго, сочно, крепко сбито и выпукло. Добродетель, подобно ворону, гнездится среди развалин. Она облюбовывает себе жилье среди морщин, на впалой груди. Я и сам, сударь, размышляя с отроческих лет над возвышенными истинами религии и философии, я и сам сумел ввести в себя чуточку добродетели лишь через бреши, пробитые во мне страданием и годами. Да и то получалось, что всякий раз я набирался не так добродетели, как гордыни. Потому и приобрел я привычку возносить нашему создателю такую мольбу: «Упаси меня, боже, от добродетели, коль скоро уводит она меня от святости». Ах, святость, вот к чему должно и можно нам стремиться! Вот приличествующая нам цель! Да приблизимся мы к ней в положенный час. А пока давайте выпьем.
— Признаюсь, я не верую в бога, — заметил г-н д'Анктиль.
— А вот за это, — промолвил аббат, — я вас пожурю. Человек должен веровать в бога и во все истины, преподаваемые святой нашей церковью.
Тут г-н д'Анктиль громко воскликнул:
— Вы насмехаетесь над нами, аббат, и, видно, почитаете нас уж совершенными глупцами. Ну нет! Говорю вам, я не верую ни в бога, ни в дьявола, я никогда не посещаю церковных служб, за исключением службы о здравии короля. Проповеди, произносимые с амвона, — бабьи сказки, и годились в те времена, когда моя бабушка видела аббата Шуази*, который в женском платье раздавал освященные просфоры в Сен-Жак-дю-О-Па. В ту пору, возможно, религия и существовала. А теперь ее, слава те господи, нет.
— Во имя всех угодников и всех дьяволов, не говорите так, друг мой, — промолвила Катрина — Бог существует, это так же достоверно, как то, что этот паштет стоит на этом столе, и за доказательствами недалеко ходить, ибо когда в прошлом году я как-то впала в отчаяние и грусть, то по совету братца Ангела отправилась в церковь Капуцинов поставить свечку. И что же? На следующий же день я встретила на гулянье господина де ла Геритода, а он подарил мне этот особняк со всей обстановкой и непочатый погреб вина, которое мы сейчас пьем, и дал вполне достаточно денег, чтобы жить прилично.
— Тьфу! — сказал г-н д'Анктиль, — эта дуреха сует бога во все свои грязные делишки, а это уж до того мерзко, что может оскорбить даже безбожника.
— Сударь, — возразил мой добрый учитель, — куда лучше вмешивать по примеру сей простодушной девицы господа бога в самые грязные дела, чем вовсе изгонять его из им же созданного мира, как это пытаетесь сделать вы. Не стану утверждать, что он с умыслом подослал толстосума-откупщика творению своему Катрине, но допустил же он их встречу. Неисповедимы пути господни, и в невинных речах мадемуазель Катрины, хотя в них есть привкус и примесь кощунства, содержится более истины, чем в том суесловии, каковое высокомерно черпает нечестивец в опустошенном сердце своем. Нет ничего ненавистнее того распутства мысли, которым печется нынешняя молодежь. От ваших слов меня даже оторопь берет. Опровергну ли я их ссылками на священные книги и писания отцов церкви? Повторю ли слова господа, вещавшего патриархам и пророкам:
Sic locutus Abraham et semini ejus saecula?
* Так сказал Аврааму и потомству его вовеки (лат.).
Обращу ли ваши взоры к преданиям церкви? Прибегну ли к помощи могущественного слова Ветхого и Нового Заветов? Смущу ли вас чудесами, сотворенными Христом или словом его, еще более чудесным, нежели деяния. Нет! Не прибегну я к этому священному оружию, слишком боюсь осквернить его в малопочтенном поединке. В благоразумии своем церковь учит нас беречься назиданий, которые могут обернуться позорищем. Вот почему, сударь, я умолчу о тех истинах, каковыми был вскормлен под сенью святынь. Но, не нарушая целомудренной чистоты своей души и не выставляя на посмеяние священных тайн, я покажу вам бога, властвующего над сознанием людей; покажу его в философических доктринах язычников, даже в словах нечестивцев. Да, сударь, я докажу вам, что вы сами веруете в бога вопреки своей воле, хотя утверждаете, что его нет. Ибо вы, конечно, согласитесь со мной, что если в мире существует некий порядок, то порядок этот божественный, и проистекает он из источника и родника всякого порядка.
— С этим я согласен, — ответил г-н д'Анктиль, откинувшись на спинку кресла и поглаживая икру своей и впрямь стройной ноги.
— Так не ошибитесь же, — продолжал добрый мой наставник, — когда вы утверждаете, что бога не существует, ведь вы приводите в связь мысли, подбираете доводы разума и обнаруживаете в самом себе начало всякой мысли и всякого разума, каковое начало и есть бог. И можно ли, даже пытаяеь установить, что бога не существует, обойтись без рассуждений, пусть самых жалких, где не блеснула бы искорка гармонии, предустановленной во вселенной богом?
— Вы, аббат, софист хоть куда, — ответил г-н д'Анктиль. — В наши дни всякий знает, что мир есть лишь плод случайности, и с тех пор как ученые разглядели в зрительные трубки на луне крылатых лягушек, смешно даже толковать о провидении.
— Что ж, сударь, — возразил мой добрый учитель, — пусть на луне живут крылатые лягушки; эта болотная дичь вполне достойна обитать в мире, не искупленном кровью господа нашего Иисуса Христа. Согласен, мы знаем только ничтожную часть вселенной, и, вполне возможно, прав господин д'Астарак, хоть он и безумец, утверждающий, что наш мир — лишь капля грязи в бесконечности миров. Возможно, не так уже бредил астролог Коперник, когда поучал нас, что Земля математически не является центром вселенной. Я читал даже, что один итальянец по имени Галилей, принявший жалкую кончину, разделял мысли этого Коперника, и, как мы видим, ныне наш господин де Фонтенель* соглашается с их доводами. Но все это суетные вымыслы, могущие смутить лишь слабые умы. Что мне за дело до того, велик или мал физический мир, имеет он ту форму или иную. Достаточно того, что он представим только через категории разума и познания, а в этом и проявляется бог.
Если размышления мудреца могут хоть чем-нибудь пригодиться вам, сударь, то я поведаю, как нежданно открылось мне во всей своей неоспоримой ясности доказательство существования бога, более даже убедительное, нежели то, что приводит святой Ансельм, и совершенно независимое от доказательств, вытекающих из веры в Откровение. Произошло это в Сеэзе четверть века тому назад. Я служил библиотекарем господина епископа Сеэзского, и в окна галереи, выходившей во двор, я ежеутренне мог видеть тамошнюю судомойку, которая начищала кастрюли его высокопреосвященства. Была она молода, ловка и крепка телом. Легкий пушок, затемнявший верхнюю ее губу, придавал девице гордый и завлекательный вид. Всклокоченные кудри, плоская грудь, слишком тонкие обнаженные руки сделали бы честь не только Диане, но и Адонису *, — словом, красоту ее справедливо было бы назвать отроческой. За это-то я ее и полюбил и любовался ее огрубевшими красными ладонями. Короче говоря, вожделение, которое внушала мне эта девица, было столь же грубым и звериным, как и она сама. Вам ведомо, как властны подобные чувства. Стоя у окна, я дал ей это понять с помощью двух-трех жестов и слов. С помощью еще более скупой жестикуляции она оповестила меня, что разделяет мои чувства, и назначила мне свидание той же ночью на чердаке, где по милости его высокопреосвященства, чью посуду она мыла, ей предоставляли для ночлега охапку сена. С нетерпением ждал я ночи. Когда ж, наконец, тьма окутала землю, я взял лестницу и взобрался на чердак, где меня поджидала девица. Первым моим побуждением было обнять ее, вторым — восславить сцепление обстоятельств, приведших меня в ее объятия. Ибо судите сами, сударь: молодой священнослужитель, судомойка, лестница, охапка сена! Какая закономерность, какой стройный порядок! Какая совокупность предустановленной гармонии, какая взаимосвязь причин и следствий! Какое неоспоримое доказательство существования бога! Вот что поразило меня до чрезвычайности, и я возликовал, что могу пополнить еще одним доводом мирского характера доводы богословия, впрочем более чем достаточные.
— Ах, аббат, — воскликнула Катрина, — в вашей истории только одно плохо — это то, что девица была плоскогрудая. Женщина без груди — все равно что постель без подушки. А не знаете ли вы, господин д'Анктиль, чем нам сейчас заняться?
— Знаю, — ответил тот, — будем играть в ломбер, он требует лишь трех игроков.
— Как угодно, — согласилась Катрина. — Только будьте любезны, друг мой, прикажите принести трубки. Нет ничего приятнее, чем курить трубку, попивая вино.
Слуга принес колоду карт и трубки, которые мы тут же закурили. Вскоре вся горница наполнилась густым дымом, в клубах которого наш хозяин и г-н аббат Куаньяр степенно развлекались игрой в пикет.
Удача благоприятствовала моему учителю вплоть до той минуты, когда г-ну д'Анктилю вдруг показалось, будто его партнёр в третий раз подряд записал пятьдесят пять очков, в то время как у него было всего-навсего сорок; обозвав аббата греком, мерзостным плутом, трансильванским рыцарем, он запустил ему в голову бутылкой, которая, к счастью, разбилась об угол стола, залив все вокруг вином.
— Придется вам, сударь, — промолвил аббат, — взять на себя труд откупорить новую бутылку, так как нас мучит жажда.
— Охотно, — отвечал г-н д'Анктиль, — но знайте, аббат, что человек моего круга приписывает себе очки и подтасовывает карты только в том случае, когда игра идет при королевском дворе, где попадаются всякие люди, с которых и спросу нет. А при всех прочих обстоятельствах — это уж пакость. Неужели, аббат, вам так хочется прослыть проходимцем?
— Вот что поистине примечательно, — возразил мой добрый учитель, — при карточной игре или при игре в кости зазорным почитается как раз то, что рекомендовано в ратном деле, в политике и коммерции, где человек, исправляя превратности фортуны, приписывает это своей чести. Это не значит, что я позволяю себе в карточной игре отступить хоть на йоту от требований чести. Слава тебе господи, я весьма точен в счете, и вам, сударь, пригрезилось, что я приписал себе несуществующие очки. Но будь это даже так, я разрешу себе сослаться на пример присноблаженного епископа Женевского, который не считал грехом плутовать в карты. Однако ж не могу не заметить, что люди более склонны к щепетильности в карточных играх, нежели в делах первостепенной важности, и со всем тщанием соблюдают честность при игре в триктрак, где и соблюдать-то ее не составляет особого труда, но отнюдь не блюдут ее во время боя или при подписании мирных договоров, ибо там она показалась бы неуместна! Элиан, написавший по-гречески книгу о военной хитрости, показывает, в каком почете у великих полководцев разного рода уловки.
— Аббат, — возразил г-н д'Анктиль, — я не читал вашего Элиана, да и читать не намерен. Но я сам воевал, как и подобает каждому доброму дворянину. Я прослужил королю целых полтора года. Нет более благородного занятия на свете. Я сейчас вам расскажу, к чему оно в сущности сводится. С легкой душой поверяю вам эту тайну, ибо услышать ее здесь могут лишь вы, эти бутыли, вон тот господин, которого я убью на заре, да вон та девица, что стягивает с себя платье.
— Да, стягиваю, — отозвалась Катрина, — и останусь в одной рубашке, потому что здесь уж очень жарко.
— Ну так вот! — продолжал господин д'Анктиль. — Что бы ни твердили ваши газеты, воевать — значит воровать кур и свиней у поселян. Солдаты во время походов только этим и занимаются.
— Вы совершенно правы, — подхватил добрый мой наставник, — в Галлии некогда сложили поговорку: нет солдату подруги слаже, чем кражи. Но молю вас, не убивайте Жака Турнеброша, моего воспитанника.
— Аббат, — возразил г-н д'Анктиль, — этого требует дворянская честь.
— Уф! — вздохнула Катрина, расправляя на груди кружевные оборки рубашечки, — так куда легче.
— Сударь, — продолжал мой добрый наставник. — Жак Турнеброш весьма полезен мне в предпринятых мною трудах по переводу Зосимы Панополитанского. Я был бы бесконечно вам обязан, если б вы отложили ваше намерение драться с ним до той поры, когда сей великий труд придет благополучно к завершению.
— Плевать мне на вашего Зосиму, — отрезал г-н д'Анктиль. — Плевать мне на него, слышите, аббат. Плевать мне на него с высокого дерева,
И он запел:
Чтоб наловчился ездок молодой
И приучился к езде верховой,
Дай ему милку в награду!
Случай терять не надо.
Какой еще там Зосима?
— Зосима, сударь, — ответил аббат, — Зосима Панополитанский был ученый грек, процветавший в Александрии в третьем веке по рождестве Христовом и писавший трактаты о магии и об алхимии.
— А мне-то что до этого? — возразил г-н д'Анктиль. — И зачем вы его переводите?
Куйте железо, пока горячо,
И одалиску целуйте еще, —
Евнухи нам не преграда!
Случай терять не надо.
— Сударь, — промолвил мой добрый наставник, — признаюсь вам, что существенной пользы мой труд не принесет и не повлияет на ход мироздания. Но, комментируя и разбирая трактат, каковой вышеупомянутый грек посвятил своей сестре Теосебии...
Прервав речь доброго моего наставника, Катрина затянула пронзительным голосом:
Пусть я завистников всех обозлю,
Мужа пожаловать в графы велю —
Мужу-писцу я не рада.
Случай терять не надо.
— ... я вношу свою лепту, — продолжал аббат, — в сокровищницу знаний, собранную учеными мужами, и кладу свой камень в монумент подлинной истории, ибо история есть свод максим и мнений в большей мере, нежели летопись войн и мирных трактатов. Ведь человека облагораживает...
Катрина не унималась:
Будет весь город о нас говорить,
В песенках станут над нами трунить,
Плюнем на глупое стадо.
Случай терять не надо.
А добрый мой наставник тем временем продолжал:
— ... мысль, сударь. И с этой точки зрения нам не безразлично знать, как представлял себе этот египтянин природу металлов и свойства материи.
Аббат Жером Куаньяр опрокинул чару вина под звонкое пенье Катрины:
Как бы там ни был наш сан заслужен —
Шпагою или посредством ножен,
В титуле графском услада.
Случай терять не надо.
— Аббат, — сказал г-н д'Анктиль, — вы не пьете и к тому же мелете чепуху. Мне самому довелось в Италии во время войны за наследство служить под началом бригадира, который переводил Полибия. Другого такого дурака свет не видывал. К чему переводить Зосиму?
— Если угодно знать всю правду, — ответил мой добрый наставник, — я черпаю в этом занятии некую чувственную усладу.
— В час добрый! — воскликнул г-н д'Анктиль, — но в чем тогда может помочь вам господин Турнеброш, который в эту минуту ласкает мою любовницу?
— Знанием греческого языка, — отвечал добрый мой учитель, — каковым он обязан мне.
Господин д'Анктиль повернулся в мою сторону.
— Как, сударь, — сказал он, — вы знаете греческий? Стало быть, вы не дворянин?
— Сударь, — ответил я, — мой батюшка знаменосец цеха парижских харчевников.
— Итак, мне не удастся вас убить, — вздохнул он, — приношу свои извинения. Но, аббат, вы ничего не пьете. Это обман. А я-то полагал, что вы не дурак выпить, и уж подумывал было назначить вас своим капелланом, когда обзаведусь собственным домом.
Господин аббат Куаньяр тем временем пил прямо из бутылки, а Катрина, склонив головку на мое плечо, шептала мне на ухо:
— Жак, я чувствую, что всю жизнь буду любить только вас.
Услышав такие слова, произнесенные прелестной особой, раздетой до рубашки, я впал в состояние небывалого смятения. Я окончательно захмелел, ибо Катрииа заставляла меня пить из одного с ней стакана, что, впрочем, прошло незамеченным в общей суматохе, так как ужин изрядно разгорячил наши головы. Господин д'Анктиль, отбив о край стола горлышко бутылки, вновь обдал нас струей вина, и с этой минуты я уже перестал отдавать себе отчет в том, что говорилось и делалось вокруг. Однако ж я успел заметить, что коварная Катрина выплеснула стакан вина за шиворот своему любовнику, в ответ на что любезный кавалер вылил две, а может, и три бутылки вина на девицу, сидевшую в одной рубашке, и превратил ее таким способом в некую мифологическую фигуру из породы никогда не просыхающих нимф или наяд. Катрина заплакала от злости и стала корчиться в судорогах.
В эту самую минуту в глубокой тишине ночи мы услышали резкие удары молотка во входную дверь. Мы окаменели и лишились дара речи наподобие сотрапезников из волшебной сказки. А в дверь стучали все сильнее, все упорнее. Г-н д'Анктиль первым прервал молчание и, чертыхнувшись, громко спросил, кого это принесла нелегкая. Добрый мой учитель, которому самые, казалось бы, будничные обстоятельства часто подсказывали самые вдохновенные изречения, поднялся с места и произнес елейно и торжественно:
— Неважно, чья рука стучит столь грубо в двери, движимая низменной, а быть может, и нелепой причиной! Стоит ли дознаваться, кому она принадлежит? Пусть удары эти отдадутся во вратах наших душ, зачерствелых и растленных. И при каждом последующем ударе станем говорить себе: вот этот тщится исправить нас, напомнить о нашем спасении, коим пренебрегаем мы, погрязшие в утехах; вот тот учит презирать блага мира сего; а тот напоминает о вечности. Таким образом, мы сумеем извлечь всю мыслимую пользу из события самого по себе ничтожного и вздорного.
— Ну, знаете, аббат, — отвечал г-н д'Анктиль, — от таких ударов того и гляди вся дверь в щепы разлетится.
И впрямь молоток грохотал наподобие грома.
— Это разбойники! — вскричала промокшая насквозь Катрина. — Господи Иисусе! Они всех нас сейчас перережут; это нас покарал бог за то, что мы прогнали братца Ангела. Я вам сотни раз говорила, Анктиль, тот, кто прогоняет капуцинов, навлекает на свой дом несчастье.
— Экая дура! —отозвался г-н д'Анктиль. — Этот чертов монах забивает ей голову всякими бреднями. Воры вели бы себя учтивее или во всяком случае скромнее. Скорее уж это стража.
— Стража! Так это же еще хуже! — завизжала Катрина.
— Ба! — отозвался г-н д'Анктиль, — мы их в тычки прогоним.
Добрый мой наставник предусмотрительно сунул одну бутылку вина в один карман, а в другой — вторую, для равновесия, как говорится в сказке. Теперь весь дом сверху донизу сотрясался от неистового стука. Г-н д'Анктиль, в душе которого внезапное нападение пробудило воинскую доблесть, воскликнул:
— Иду на разведку.
Неверным шагом подбежал он к окну, возле которого не так давно наградил свою любовницу пощечиной, и вскоре воротился к нам в столовую, давясь от смеха.
— Ха! Ха! Ха! — с хохотом вскричал он. — Знаете, кто стучит? Господин де ла Геритод в своем дурацком парике, а по обе его стороны стоят два великана-лакея с зажженными факелами.
— Не может быть, — возразила Катрина, — в этот час он спит со своей старухой.
— В таком случае, — произнес г-н д'Анктиль, — это его призрак, причем до крайности похожий. К тому же привидение, надо полагать, взяло напрокат парик настоящего Геритода. Даже призраку не удалось бы смастерить такой нелепый парик.
— Скажите правду, вы не смеетесь надо мной? — спросила Катрина. — Это действительно господин де ла Геритод?
— Собственной персоной, Катрина, если только меня не обманывает зрение.
— Я пропала! — воскликнула бедная девица. — До чего несчастны мы, женщины! Ни на минуту нас не оставляют в покое! Что со мной станется? Быть может, вы, господа, попрячетесь по шкафам?
— Мы-то охотно, — отвечал г-н аббат Куаньяр, — но только как упрятать туда за компанию еще и пустые бутылки, добрая половина которых разбита или во всяком случае валяется без горлышек, а также осколки оплетенной бутыли, которую господин д'Анктиль швырнул мне в голову, эту скатерть, эти паштеты, эти тарелки, эти факелы и дамскую рубашку, которая так пропиталась вином, что позволяет любоваться красами мамзель Катрины не хуже прозрачно-розовой вуали?
— И правда, этот болван насквозь промочил мне рубашку, — отозвалась Катрина, — и я чувствую, что простыла. Но, может быть, достаточно спрятать в верхней горнице одного господина д'Анктиля? Аббата я выдам за своего дядю, а господина Жака — за брата.
— Нет уж, увольте, — воскликнул г-н д'Анктиль. — Пойду и приглашу господина де ла Геритода отужинать с нами.
Мы втроем — добрый мой учитель, Катрина и я — отговаривали его, мы молили его, висли у него на шее. Но тщетно. Схватив факел, он спустился с лестницы. Трепеща, последовали мы за ним. Г-н д'Анктиль распахнул дверь. У порога стоял г-н де ла Геритод совсем такой, каким его описал возлюбленный Катрины, — в парике, с двумя лакеями по бокам, державшими горящие факелы. Г-н д'Анктиль промолвил с церемонным поклоном:
— Окажите нам честь, сударь, своим посещением. Вас ждет общество весьма любезных и своеобычных особ: некоего Турнеброша, которому мамзель Катрина посылает из окон воздушные поцелуи, и некоего аббата, который верует в бога.
И он низко склонился перед вновь прибывшим.
Господин де ла Геритод — из породы сухощавых верзил, — как видно, был не охотник до милых шуток. Поэтому слова г-на д'Анктиля вызвали у него сильнейшее раздражение, а при виде доброго моего наставника с бутылкой в руке и двумя другими бутылками, торчащими из карманов, при виде Катрины в мокрой насквозь и прилипшей к телу рубашке он совсем вышел из себя.
— Молодой человек, — обратился он к г-ну д'Анктилю, и в словах его прозвучала холодная ярость, — я имею честь знать вашего батюшку, и не позже чем завтра мы с ним вместе выберем город, куда Король вас пошлет, чтобы на досуге вы могли обдумать свою позорную распущенность и столь же позорную дерзость. Этот достойный дворянин, которого я охотно ссужаю деньгами, не требуя их возврата, бесспорно пойдет мне навстречу. Наш обожаемый монарх, который находится в таких же обстоятельствах, как и ваш батюшка, тоже благоволит ко мне. Потому почитайте дело решенным. Слава богу, мы и не такие дела обделывали, что же касается до этой девицы, которую, видно, нет надежды вернуть на стезю добродетели, то завтра же утром я шепну два слова начальнику полиции, а он, насколько мне известно, весьма не прочь отправить ее в Убежище. Говорить больше нам не о чем. Этот дом принадлежит мне, я за него заплатил, и я намерен сюда войти.
Вслед за тем, обернувшись к лакеям, он ткнул кончиком трости в сторону моего наставника, а также в мою и приказал:
— Выбросьте-ка вон этих двух пьяниц.
Обычно г-н Жером Куаньяр являл собою редкостный образец благодушия и любил повторять, что кротостью своей обязан житейским превратностям, ибо судьба подобна морской волне, которая, перекатывая взад и вперед гальку, в конце концов стачивает острые края. Он легко сносил обиды и как христианин и как философ, Особенно же укрепляло его в этом безмерное презрение к роду человеческому, причем и для себя он не делал исключения. Однако на сей раз он утратил всякую меру и забыл всякое благоразумие.
— Замолчи, гнусный мытарь! — завопил он, размахивая бутылкой, точно дубиной. — Если только эти негодяи осмелятся тронуть меня, я размозжу им череп, я сумею внушить им уважение к этой одежде, как-никак свидетельствующей о моем сане.
При свете факелов мой добрый учитель с блестевшим от пота побагровевшим лицом и выпученными глазами, в распахнутой рясе, открывавшей его объемистое чрево, которое угрожающе выползало из панталон, всей своей особой свидетельствовал, что не так-то просто справиться с этаким молодцом. Негодники-лакеи остановились в нерешительности.
— Хватайте, — закричал г-н де ла Геритод, — хватайте этот бурдюк! Не видите разве, что стоит бросить его в сточную канаву, и он преспокойно пролежит там до утра, пока метельщики не выкинут его на свалку.
— Отпустите ему грехи его, дабы и вам были отпущены ваши, — промолвил аббат.
В конце улицы Бак, там, где она теряется среди полей, у стены Убежища, мы весьма кстати обнаружили маленького бронзового тритона, извергавшего струю воды в каменную чашу. Мы остановились, чтобы умыться и утолить жажду. Горло у нас совсем пересохло.
— Что мы натворили! — вздохнул мой учитель. — И как это я мог выйти из естественного для меня состояния. Да, правы утверждающие, что судить человека надо не по его поступкам, каковые являются следствием обстоятельств, а по тайным его помыслам и сокровенным побуждениям, следуя примеру отца нашего небесного.
— А Катрина, — спросил я, — что сталось с ней во время этого ужасного происшествия?
— Когда я оглянулся, — ответил г-н д'Анктиль, — она изо всех сил дула в рот своему откупщику, надеясь привести его в чувство. Но зря она старается, я знаю господина де ла Геритода. Это — кремень безжалостный. Он отправит ее в Убежище, а то и в Америку. Жаль! Славная была девчонка. Я-то ее не любил, но она по мне, что называется, сохла. Удивительное дело, — выходит, я теперь без любовницы.
— Не тревожьтесь, — успокоил его добрый мой учитель. — Вы найдете себе новую, которая ничем не будет отличаться от прежней, во всяком случае ничем существенным. Мне сдается, вы ищете в женщинах как раз то, что присуще каждой.
— Нет сомнения, — воскликнул г-н д'Анктиль, — что всем нам грозит опасность: меня упрячут в Бастилию, а вас, аббат, вздернут вместе с вашим воспитанником Турнеброшем, хотя он никого не убивал.
— Вы недалеки от истины, — подхватил мой добрый наставник. — Пора подумать, как бы спасти свою шкуру. Возможно, даже придется покинуть Париж, где нас не преминут отыскать, и скрыться в Голландии. Но увы! Слишком мне ясен мой тамошний жребий: той самой деснице, что столь пространно комментировала трактат Зосимы Панополитанского об алхимических науках, суждено кропать пасквили на потребу оперных див.
— Послушайте, аббат, — сказал г-н д'Анктиль, — у меня есть друг, и он согласится приютить нас на любой срок в своем поместье. Живет он в четырех лье от Лиона, в диком и мерзком краю, где ничего, кроме тополей, травы да лесов, не увидишь. Вот куда нужно нам держать путь. Переждем в его поместье грозу. Поохотимся. Но для этого нам требуется незамедлительно почтовая карета или еще лучше — берлина.
— В этом я могу вам легко помочь, — ответил мой добрый учитель. — В гостинице «Красный конь», что на площади Пастушек, вам предложат прекрасных лошадей и любые экипажи на выбор. Я познакомился с хозяином гостиницы еще в те времена, когда служил секретарем у госпожи Сент-Эрнст. Он охотно выручал знатных господ; боюсь, его нет уж в живых, но сын его, говорят, пошел в батюшку. Есть у вас деньги?
— При мне как раз имеется довольно крупная сумма, — отозвался г-н д'Анктиль. — И это обстоятельство меня немало радует; ведь нечего и думать о возвращении домой, где меня тут же сцапают и препроводят под стражей в Шатле. Мои слуги остались у Катрины, и один бог знает, что с ними станется, но мне на это плевать. Я их поколачивал, я ни гроша им не платил и все же не уверен в их преданности. Но в ком можно быть уверенным? Скорее идем на площадь Пастушек.
— Сударь, — заметил аббат, — я намерен сделать вам одно предложение в надежде, что оно придется вам по душе. Мы с Турнеброшем проживаем вблизи Саблонского креста в некоем алхимическом и обветшалом замке, где вы, никем не замеченный, можете провести полдня. Сейчас мы отведем вас туда и подождем, пока нам подадут карету. Кстати, замок расположен невдалеке от площади Пастушек.
Господин д'Анктиль не стал возражать против этого предложения, и, наглядевшись на тритончика, который, старательно надувая толстые щеки, извергал струю воды, мы порешили идти сначала к Саблонскому кресту, а затем нанять в гостинице «Красный конь» берлину и отправиться в Лион.
— Должен признаться вам, милостивые государи, — сказал мой добрый наставник, — что из трех бутылок, которые я озаботился унести с собой, одна, к великому моему огорчению, разбилась о голову господина де ла Геритода, вторая треснула у меня в кармане во время бегства. Пожалеем же об их участи. Но третья вопреки ожиданию цела — вот она!
И, вытащив из кармана третью бутылку, аббат поставил ее на каменный борт фонтана.
— Вот удача, — воскликнул г-н д'Анктиль. — У вас вино, у меня в кармане — кости да карты. Мы можем сыграть партию-другую.
— И в самом деле, — подхватил мой добрый наставник, — это великая утеха. Карточная игра, сударь, та же книга приключений, именуемая романом, но она имеет перед всеми прочими книгами то неоспоримое преимущество, что создание ее идет одновременно с чтением, и создающему эту книгу не требуется ума, равно как читающему ее не требуется знания грамоты. Творение это поражает еще одним свойством: всякий раз при перетасовке страниц оно закономерно приобретает новый смысл; Нельзя надивиться мастерству, с каким сделана эта книга, ибо, основываясь на законах математики, она дает тысячи и тысячи прелюбопытных комбинаций и редкостных сочетаний, недаром же люди, вопреки истине, поверили, что она открывает секреты сердца, загадки судеб и тайны грядущего. Слова мои особенно применимы к цыганскому тароку, интереснейшей из игр, но могут быть распространены также и на пикет. Изобретение карт с уверенностью приписывают древним, и я считаю, что происхождением своим они обязаны халдеям, хотя, откровенно говоря, не нашел в книгах подтверждения этому смелому умозаключению. Но в теперешнем своем виде пикет восходит не далее как ко временам короля Карла Седьмого, если верить ученому труду, который, помнится, я прочел в Сеэзской библиотеке, и там еще говорилось, что кёровая дама изображает Агнесу Сорель *, а дама пик в образе Паллады — это Жанна Дюлис, именуемая также Жанной д'Арк, та самая, что своей доблестью поправила пошатнувшиеся дела монархии, потом англичане сварили ее в Руане в котле; котел этот показывают желающим за два лиара, и я сам его видел, будучи проездом в вышеназванном городе. Впрочем, кое-кто из историков утверждает, что наша девственница была сожжена заживо на великолепнейшем костре. У Николя Жиля * и у Паскье * можно прочесть, что ей являлись святая Екатерина и святая Маргарита. Но, уж конечно, не господь бог посылал их; ибо любой мало-мальски сведущий и благочестивый человек знает, что эти самые Маргарита с Екатериной — лишь порождение необузданной варварской фантазии византийских монахов, изгадивших от начала до конца все жития святых. Какое нелепое кощунство утверждать, будто господь бог направлял этой Жанне Дюлис святых великомучениц, каких никогда и не существовало. Однако древние летописцы не постеснялись утверждать нечто подобное. Недоставало еще, чтобы господь посылал нашей девственнице также и златокудрую Изольду, Мелузину, Большеногую Берту и прочих героинь рыцарских романов, чье бытие не менее достоверно, чем бытие девы Екатерины с девой Маргаритой! В минувшем веке господин де Валуа с полным основанием поднял голос против этих дикарских побасенок, которые столь же противоречат религии, сколь заблуждение противно истине. Было бы весьма желательно, чтобы какое-нибудь сведущее в исторических науках лицо священного звания отсеяло бы мнимых святых от подлинных, достойных почитания: я имею в виду Маргариту, Лукию или Люцию, Евстахия и даже святого Георгия, насчет которого у меня тоже имеются кое-какие сомнения.
Если мне посчастливится найти приют в порядочном аббатстве, располагающем богатой библиотекой, я посвящу этой задаче остаток жизни, увы, достаточно потрепанной грозными бурями и частыми кораблекрушениями. Чаю мирной пристани и жажду вкусить безгрешного покоя, подобающего человеку моих лет и моего сана.
Пока аббат Куаньяр держал эту примечательную речь, г-н д'Анктиль, не слушая его, тасовал карты, присев на край бассейна, и проклинал на чем свет стоит чертову темень, из-за которой нельзя сыграть в пикет.
— Вы совершенно правы, сударь, — сказал мой добрый наставник, — здесь не совсем светло, и это вызывает у меня немалую досаду, не столько из-за пикета, без чего я как-нибудь проживу, сколько потому, что мне пришла охота прочесть две-три странички из-«Утешений» Боэция, томик сочинений которого я постоянно ношу в кармане, дабы иметь его под рукой в ту минуту, когда меня преследуют неудачи, что и произошло не далее как сегодня. Ибо, сударь, нет горше участи для человека моего сана, как стать человекоубийцей и очутиться под угрозой заключения в церковную тюрьму. Чувствую, что одна-единственная страница этой превосходной книги укрепила бы мое мужество, которое иссякает при мысли о духовном суде.
С последними словами аббат, неосторожно перевесившись через край бассейна, рухнул в водоем и попал в такое глубокое место, что погрузился в воду до пояса. Но это обстоятельство его не смутило, боюсь, даже не привлекло его внимания; извлекши из кармана своего Боэция, каковой и вправду там оказался, и нацепив на нос очки теперь уже с одним стеклом, и то треснувшим в трех местах, он начал листать книжицу, спеша отыскать страницу, наиболее отвечающую настоящему положению вещей. И бесспорно он обнаружил бы ее и почерпнул бы в ней новые силы, если бы поискам его не препятствовало плачевное состояние очков, слезы, застилавшие взор, и слишком слабый свет, падавший с небес. Вскоре он и сам вынужден был признать, что не видит ни зги, и принялся честить месяц, который имел неосторожность выставить из-за тучки кончик своего острого серпа. Он резко обрушился на ночное светило с обвинениями и стал громить его в следующих словах:
— Непристойное светило, бесчинное и блудодейственное, — говорил он, — не зная устали, ты освещаешь людское беспутство, но жалеешь луча человеку, старающемуся отыскать благочестивое изречение!
— Ну что ж, аббат, — сказал г-н д'Анктиль, — раз эта блудница-луна дает нам довольно света, чтобы найти дорогу, но не довольно, чтобы играть в пикет, отправимся же, не мешкая, в тот самый замок, о котором вы мне говорили и куда я должен проникнуть никем не замеченный.
Совет был уместен, и, допив прямо из горлышка вино, мы втроем направились к Саблонскому кресту. Я и г-н д'Анктиль шли впереди. Шествие замыкал мой добрый наставник, отяжелевший от воды, которую впитали в себя его панталоны, и всю дорогу мы слышали его охи и стенания, а также мерный стук стекавших с его одежды капель.
<< пред. << >> след. >> |